16 июля 2023 года — 80 лет со дня кончины Михаила Петровича Григорьева (1899, Мерв, Закаспийская обл., Российская империя – 16.07.1943, Дайрен, Китай), офицера, переводчика, педагога, одного из самых известных японоведов русского зарубежья. О детстве Михаила Григорьева мало что известно. Сведений о родителях тоже не нашлось, кроме упоминания, что мать страдала каким-то тяжелым недугом и поэтому умерла рано. Мальчик переживал смерть матери мучительно. В 1918 году он окончил гимназию в Чите и поступил в Читинское военное училище на артиллерийское отделение. Товарищ по гимназии, а затем и по училищу Глеб Морозов вспоминал, что Миша Григорьев был молчаливым, сторонился шумных юнкерских забав, но вовсе не слыл робким. Он отличался от других упорством и настойчивостью. Когда юнкерам предложили изучать японский язык, он был одним из первых, кто с радостью согласился, а в учебе показал себя одним из лучших.
Свободное владение японским языком и решило его судьбу. По окончании училища весной 1920 года в чине подпоручика Григорьев был прикомандирован к японской военной миссии и в том же году вместе с ней покинул Россию. Конечно, предстоящая встреча с загадочной Страной восходящего солнца волновала его воображение. Еще будучи гимназистом, он мечтал побывать в этой дальневосточной стране-соседке. Оказавшись же в Японии, Григорьев понял, насколько тяжела была участь беженца, и как она не соответствовала его юношеским мечтам. Поначалу ему было тяжело приспосабливаться к жизни в чужой стране, хотя он знал в совершенстве ее язык и пользовался расположением японцев с самого начала своей эмиграции. Кроме того, чтобы обустроить жизнь отца, брата и сестры, он вынужден был одновременно работать в нескольких местах.
Однако Григорьев трудился не только ради заработка, он неустанно умножал свои познания, изучая историю и культуру Японии. Разговорным языком Михаил Петрович владел свободно, мог с листа переводить текст, написанный иероглифами, да и синхронный перевод был у него на высоте. Проживал Григорьев в Токио. Там он и женился на японке, звали ее Ая Аракава, у них родились две дочери, Кира и Нина, они были крещены в православии, но по-русски немного говорила только жена, называвшая себя Верой Александровной. С 1921 по 1930 год Григорьев преподавал русский язык в Академии Генерального штаба Японии, с 1928 года он работал переводчиком в правлении нефтяной компании «Кита Карафуто» («Северный Сахалин»). Еще гимназистом он увлекался музыкой, играл в балалаечном, а затем организованном им «салонном» оркестре. В Японии же игра на виолончели и дирижирование оркестром стали для него своего рода отдушиной.
Художница Варвара Бубнова, знавшая его по Японии, вспоминала: «Это был человек жадный до культуры и высших интересов... Свежесть его восприятия и его впечатлительность, его благоговение к вопросам культуры и к тем, кто казался ему ее носителями, — все говорило о том, что этот человек своей головой и в поте лица добивался и добился приобщения к интеллектуальной жизни. То же для меня выражало и его лицо: в нем было много от нервного и утонченного интеллигента, но много и от молодого и здорового крестьянина, упорно и напряженно несущего свой тяжкий труд. Глаза его смотрели с детской прямотой, но в то же время в них горел какой-то неспокойный огонь: это была жажда познания и творчества» (Цит. по: Кожевникова И. Григорьев Михаил Петрович // Русское зарубежье: Золотая книга русской эмиграции. Первая треть ХХ века: Энциклопедический биографический словарь. М., 1997. С. 200).
Не имея филологического образования, Григорьев стал блестящим японоведом. Интересы его были весьма разнообразны: от древней литературы до переводов на японский язык стихов русских поэтов, в частности, стихов А.Ахматовой. В Токио Михаил Петрович выступил и как редактор-составитель сборника «На Востоке», изданного Кружком русских эмигрантов в Японии. Помимо Григорьева, поместившего в нем несколько своих переводов, были опубликованы также работы Н.Амурского, П.Петрова, Г.Черткова, В.Бубновой, А.Ванновского и др. Заслугой членов Кружка были и первые переводы на русский язык произведений японских авторов, как поэтов, так и прозаиков, например, Акутогавы Рюноскэ. Однако в дальнейшем Кружок не смог избежать разногласий, наступил раскол и сборник перестал выходить.
О друзьях Григорьева в Японии известно очень мало. Его знакомая В.Ивашкевич писала: «Случайная встреча в Ниппон и беседа с преподавательницей пения Софией Артемьевной Зайцевой всколыхнула его душу и заставила его вновь почувствовать свою “русскость”. Он решает окончательно и твердо работать не только на пользу своей второй родины, но также приносить посильную помощь великой идее братства народов — России и Ниппон. Только ему русские обязаны тем, что им стала не чужда ниппонская литература» (Цит. по: [2]).
«Мечта его о сближении народов не была отвлеченной идеей, — вспоминал А.Ванновский, — а заключала в себе практическое ядро, что ждало времени, чтобы раскрыться. Он проявил себя как талантливый переводчик, но у него были задатки ученого и общественного деятеля — выдающаяся работоспособность, широта и оригинальность мысли, редкая память, а, главное, строгость к себе, граничащая со смирением. Как-то на собрании литературного кружка, существовавшего одно время в Токио, он выступил с докладом о русском расколе, причем продекламировал наизусть длиннейшую поэму, содержавшую жизнеописание протопопа Аввакума. На собраниях того же кружка он часто произносил импровизированные речи, и в отчетливости их содержания, и в самой его манере говорить чувствовался незаурядный оратор. В эмиграции его любили, хотя держался он независимо, не гонялся за политической модой и не воскурял фимиама ее кумирам» (Цит. по: [2]).
В 1939 году Григорьев уехал в Маньчжурию. О причине отъезда вспоминала Варвара Бубнова: «Мы уговаривали его остаться здесь в Токио, доказывая преимущества жизни в культурном центре. Во время одного из таких споров выяснилось, что для Михаила Петровича русская атмосфера была неразрывно связана с русской церковностью, которой ему недоставало в Ниппон» (Цит. по: [2]).
В Харбине Григорьев стал агентом отдела печати при кабинете резидента Южно-Маньчжурской железной дороги. Здесь проявился и его огромный талант переводчика. Одна из его заповедей как переводчика гласила: «Не держитесь слепо формальной близости к тексту, чтобы не было суконности в языке: пусть герои ниппонской повести живут в русском переводе и только тогда перевод не будет искусственен. Подбирайте соответствующие эквиваленты и не бойтесь, если они не всегда совпадают с дословным переводом. Любите вашу работу, и тогда вы достигнете цели» (Цит. по: [2]). Сам Григорьев, переводя старые тексты с японским просторечьем, использовал простонародную речь русских крестьян. Вскоре появились его новые переводы, в первую очередь Акутогавы Рюноске и Киккучи (Кикути) Кана, с которым Григорьев встречался в Харбине и чье творчество было замечено русскими эмигрантами. Уже в Дайрене он перевел на русский язык японские сказки, издав их с иллюстрациями В.Бубновой. А в «Восточном обозрении» Михаил Петрович публиковал переводы произведений Акутагава Рюноскэ, Танидзаки Дзюнитиро, Кикути Кан, отмеченные верностью оригиналу и на прекрасном русском языке. Выступал и сам как поэт, сотрудничал в русских эмигрантских журналах — в шанхайском «Фениксе», в альманахах «Врата» и «Рубеж», был связан с издательством «Харбин». Григорьев вынашивал план создания большой работы по истории Японии, которую хотел проиллюстрировать текстами художественных произведений соответствующих эпох. Могла получиться и хрестоматия по японской литературе, созданная на богатом историческом фоне. Началом осуществления этого грандиозного замысла следует считать его статью о «Кодзики», одном из древнейших памятников японской словесности, к сожалению, она была опубликована неоконченной, но и по ней можно судить о научном потенциале Григорьева-японоведа.
С течением времени Россия все больше занимает его думы. Поначалу, только приехав в Японию, он уверял, что его не тянет обратно домой, так как, покинув родину совсем молодым, он не успел ее толком узнать. Однако, по прошествии двух десятилетий ностальгия его все же захватила. Так, собирая японские книги, он составил и богатую русскую библиотеку, что в тех условиях было весьма непросто. По его собственному признанию, он постоянно читал и перечитывал русских поэтов, особо любил акмеистов. После гастролей в Токио певицы Софьи Артемьевны Зайцевой, приехавшей из Парижа, в организации которых Григорьев принял деятельное участие, его потянуло в русскую среду.
Софья Артемьевна затем уехала в Харбин, где семья Зайцевых и осела. А в Харбин, значит, в Россию! Ведь город, построенный царским правительством в Маньчжурии в конце XIX века как железнодорожный узел на Китайско-Восточной железной дороге, сохранял уклад и атмосферу дореволюционной русской жизни, а к середине 1920-х годов превратился в культурный центр всей дальневосточной русской эмиграции. Улицы в Харбине назывались Садовая, Ямская, Артиллерийская… Вывески на домах гласили: «Торговый дом И.Я.Чурина», «Кинотеатр “Гигант”», «Гостиница “Новый мир”», существовали Московские торговые ряды... Куда ни посмотришь — купола православных храмов отливают золотом. Выходили здесь и ежедневные газеты, издавались журналы. Русских в городе было больше половины — примерно сто тысяч, для них были открыты десятки учебных заведений: гимназии, реальные училища, институты. Поначалу решено было, что Григорьев какое-то время поживет в Харбине.
Наверное, это был нелегкий период в жизни Михаила Петровича. Вряд ли человек, облеченный доверием японцев, обласканный, работавший на них, мог рассчитывать на то, что русская эмиграция раскроет ему свои объятия. Однако очень скоро Григорьев снискал славу ходатая по русским делам. Он безотказно оказывал всяческую помощь вновь обретенным соотечественникам, и многие из них хранили благодарную память о нем долгие годы.
К сожалению, в Харбине Михаилу Петровичу довелось прожить недолго, уже через год он был переведен на работу в Дайрен (Далянь), бывший русский порт Дальний, теперь это был приморский курортный город, населенный, главным образом, японцами. Супруге Михаила Петровича переезд понравился, — она плохо переносила континентальный климат Харбина. В 1939 году в Дайрене, в Маньчжурии, начал выходить журнал «Восточное обозрение», где освещались проблемы истории, экономики, культуры и политики стран азиатско-тихоокеанского региона, но основное внимание уделялось все же Японии. В создании журнала, а также в формировании его авторского коллектива, Михаил Петрович участвовал, проживая еще в Харбине. К участию в журнале удалось привлечь и русских: Бубнову, Ванновского, Лишина, Агапова; Григорьев, в отличие от своих коллег, писавших для «Восточного обозрения» статьи, занимался исключительно переводом художественной литературы. В Дайрене нашелся русский человек, близкий Михаилу Петровичу душевно: поэтесса, красавица Лидия Хаиндрова, которой он дарил свои работы.
В Дайрене Григорьев стал преподавать в русской гимназии. Однако здешний климат, благоприятный для его супруги, оказался смертельно опасным для самого Михаила Петровича. Он умер внезапно: возвращаясь откуда-то на рикше, упал на мостовую... Ему было сорок четыре года. По официальной версии он скончался от сердечного приступа. Его скоропостижная кончина вызвала волну слухов, поговаривали, что дело не обошлось без японской жандармерии…
Такубоку Исикава. Памяти адмирала Макарова
(перевод М.П.Григорьева, опубликованный в сборнике «На Востоке» (1935. Вып. I)
Замолкни буря! Сложи свои крыла, что плещутся во мраке.
Затихни, вопль ночной, стенанья Куро-Сиво
У диких скал, рыданья демонов над бездною морскою.
И вы, когорты вражьи и свои,
Склоните долу ваши копья,
Пред именем Макарова на миг притихнув:
Сквозь рокот непокорный вод я призываю его имя.
Он поглощен безумьем волн седых,
Под ущербленным месяцем далекого Артура.
Да снизит голоса все сущее, да будет тишина
Безлюдия пустынь пред мощью зимнего заката,
Недвижности руин, оставленных циклоном.
Внемлите: крик безмолвный исполнил небеса и землю.
Прислушайтесь. Что это: злоба побежденных,
Иль ярость мрачных волн, готовых опрокинуть мир?
Нет, нет! То — жизни песнь, звенящая величьем духа!
Оно сверкало, ведь, в его прощальном взоре,
Когда, деля судьбу с сраженным кораблем,
Он погрузился в пену черную Артура
И захлебнулся там кровавою волной.
Увы! В величьи побежденный, Макаров — так зовут тебя,
Чужой страны воитель одинокий.
Макаров — тот, кто до последней капли сил
Боролся и нашел конец безвременный в волнах пучины.
Поэт неведомый Японии далекой,
В восточном море вражеской страны,
Хотя и враг, но вспомнив о тебе, стесненной грудью
Источает крик: «Вы, демоны, падите ниц!
Пред именем Макарова замолкните на время,
Когорты вражьи и свои, склонивши долу ваши копья!
О, ты, сраженный полководец, герой России одинокий,
Ты, что зачислен в лик избранников войны!
Суровый ветр уж распростер
Свои безжалостные крылья над тобою».
Когда заволочили тучи грозовые
Восточной Азии просторный небосклон,
И в Желтом Море буйная волна объяла хладом
Печальные остатки кораблей Артура,
Ты мужественно встал, призвавши имя Божье
К судьбе своей страны, печалью осененной.
Так солнце на закате, оставя долгий путь средь облаков,
В сияньи гордого величья шлет последний луч
Навстречу воплю гибельного мрака.
Хвала тебе, великий чужестранец,
Приявший на себя судьбы отчизны крест.
Твой адмиральский флаг на мачте взвился
Высоко солнцу встречь по ветру буйному Артура.
О, Боже, кто мог знать, что этот флаг
Поглотят волны чрез мгновенье
И погребут на дне морском с судьбою родины твоей
И с мощью, покорявшие народы мира!
Апреля день тринадцатый! Не озаряло солнце
Пасмурных небес. Зловещие неслися тучи
И билось утреннее море у границ.
Беснуйся море, рыдайте демоны!
Падите на колена, когорты вражьи и свои!
Пред именем Макарова склоните ваши копья!
Вот тысячи громов запрыгали по волнам.
Разрушен вдребезги могучий вал.
И в тот же миг гигант сраженный —
Властитель Моря Желтого — накренился корабль
Над черной вспененною бездной.
Скрестивши руки на груди и гневным взором
Сверля ликующий победою водоворот,
Он тихо погрузился в волны, обагренный
Ручьями алой крови, великий адмирал!
Судьбы стихия роковая, в извечном гневе что вздымаешь
Смертельных волн зыбучие главы,
И ты, хранитель тайны — Куро-Сиво,
Своим разгулом у Артура поселивший
В сердцах навеки жгучую печаль,
Из мира бренного похитив навсегда
В темницу мрачную границ неведомых своих
И жизнь, и чаянья, и силу воли, —
Какие знаки явите вы мне,
Чтоб я узрел «свет жизни вечной»?
Ужели столь ничтожны, как зрятся вашим взорам,
И этот мир, и эта жизнь, потухшие мгновенно
Под вашим гибельным натиском?
Увы, увы! Омочены слезами все письмена истории тысячелетий.
Над именем Макарова великим
Прольюсь теперь и я дождем горючих слез.
На дне морском, в безбрежную обитель погрузясь,
Лежит он, раной злой сраженный в грудь навеки, —
В грудь, что питала мощь души великой, —
И рану тяжкую свою оплакивать заставив мир.
Но вновь сомненьем я охвачен: в чем тлен и вечность на земле?
Быть может в тех слезах участия, что льются,
Быть может в самой силе почитанья отражен
Круговорота жизни вечной проблеск драгоценный?
О, если так, мой друг Макаров,
То я готов к борьбе земной.
Мне утешеньем будет мысль,
Что в каплях пылких слез поэта
И в силе его крика, зовущего по имени тебя,
Жить будет истиною вечной и твое имя, и мой стих.
В притихший мрак июньской полуночи,
Свечою сзади озарен, гляжу я, прислонясь к окну,
И мысли тихие к тебе стремятся.
И как живой, встаешь пред взором ты, твой образ,
Когда в последний миг ты взглядом усмирял волноворот смертельный.
И никнет голова, и льются безудержно слезы.
Тебя уж нет в живых, но вечно будет жить
В сердцах, которым дорог души великой образ,
Твоего сердца доблестный порыв.
Замолкни же, ночная буря
И Куро-Сиво стон у диких скал!
Падите ниц, затихнувши на время,
Когорты вражьи и свои, пред именем Макарова:
К нему я обращаю свой возглас пламенный.
Он поглощен безумьем волн седых
Под ущербленным месяцем далекого Артура.
20 июня 1904 г.
Источники:
1. Громковская Л.Л. Необыкновенная судьба необыкновенного человека // Похвала тени: Рассказы японских писателей в переводах М.П.Григорьева / сост. и предисл. Л.Л.Громковской. СПб.: Центр «Петербургское востоковедение», 1996.
2. Хисамутдинов А.А. Токио — Иокогама: русские страницы. Владивосток, 2012.
В.Р.Зубова