8 февраля 2024 года — 85 лет со дня кончины Бориса Дмитриевича Григорьева (23(11).06.1886, Москва, Российская империя – 08.02.1939, Кань-сюр-Мер, близ Ниццы, Франция), живописца, графика, художника книги, художника театра, педагога, литератора. Борис был сыном потомственной почетной гражданки Клары Ивановны (Иоганновны) фон Линденберг, шведки по национальности, родом с Аляски, знавшей три языка, много читавшей и любившей музыку. Ее отец (дед Бориса), Иван (Иоганн) фон Линденберг, был морским капитаном, а позже служил русским консулом в Сан-Франциско, где Клара получила образование в англо-американском пансионате. В 1866 году Линденберг, к тому времени уже вице-губернатор Аляски, скоропостижно скончался. Осиротевшая семья — жена и четверо детей — решили перебраться в Европу, однако в дороге случилось кораблекрушение, они чудом спаслись, потеряв практически все имущество. В Лозанне Клара продолжила образование во французском пансионе, а потом окончила Лозаннский университет. После смерти матери братья и сестры переехали на родину отца, в Ригу, а Клара Линденберг устроилась гувернанткой в богатую петербургскую семью.
Здесь она познакомилась с Дмитрием Васильевичем Григорьевым, сыном ремесленника, начавшим свою карьеру посыльным банка, получившим затем высшее коммерческое образование и в зрелые годы достигшим завидного положения, заняв пост управляющего Рыбинским отделением Волжско-Камского коммерческого банка. Он был вдвое ее старше и имел семью. Но это была любовь с первого взгляда. У них родился сын Борис. Дмитрий Васильевич добился развода, чтобы жениться на любимой женщине. Когда мальчику исполнилось 6 лет, отец забрал его с матерью в Рыбинск, официально усыновив ребенка.
В семье росло пятеро детей. В комнате мальчиков была обустроена сцена, на которой постоянно ставились домашние спектакли и проходили театрализованные концерты. Дети могли музицировать на разных инструментах, часто посещали местный театр. В их распоряжении была огромная библиотека, шлюпка, лошади, голубятня… Семья имела свою ложу в Оперном театре, Григорьевы регулярно ездили на спектакли в Москву и Петербург. Их дети получили начальное музыкальное образование и умели играть на одном и даже на нескольких инструментах. Жизнь в доме бурлила, гости бывали ежедневно.
Борис, непоседа с юных лет, в гимназии учился плохо, зато его живописный талант проявился уже в 11 лет, позволив ему почти профессионально копировать большие полотна известных художников. Однако отец, мечтавший о сыне-коммерсанте, по окончании Борисом гимназии отправил его учиться в Московскую практическую академию, как и двух его братьев. Юноша с трудом продержался в ней три года. По зову сердца он хотел учиться в Строгановском художественно-промышленном училище, в котором процветал тогда культ авангарда в живописи (1903). Однако Клара Ивановна, узнав о том, что сын оставил учебу в академии и хочет поступить в художественное училище, выступила против обучения Бореньки с «длинноволосыми мужиковатыми художниками». Борис не сдался, выстоял, и год спустя подал прошение в Строгановское училище, куда был зачислен и где успешно учился. Лето же юноша проводил на Волге, рисуя пейзажи и сценки волжского быта. В эту пору его также увлекало стихосложение — произведения молодого человека принимали даже столичные журналы. В Строгановке ему повезло с преподавателем Д.Щербиновским, поражавшим студентов невиданным талантом рисовальщика. Именно у него Григорьев и постиг премудрости графики и научился виртуозно владеть линией. Не без участия своего учителя Борис был награжден за успехи в учебе заграничной поездкой в 1907 году.
Среди учеников Строгановского училища, уехавших на обучение в Мюнхен, была студентка-выпускница Елизавета Григорьевна фон Браше (урожденная Элла Мария Антонина фон Браше), дочь балтийского помещика. В том же 1907 году Борис и Елизавета поженились. Брак был заключен по любви.
Окончив училище, молодой художник с женой перебираются в столицу империи. Здесь Борис посещает как вольнослушатель занятия в Академии художеств (класс профессора Александра Киселева — известного пейзажиста, члена Товарищества передвижных художественных выставок). Последующие пять лет обучения стали для Григорьева временем творческих экспериментов. В 1909 году он вошел в состав объединения «Студия импрессионистов», которую возглавлял Николай Кульбин, дружил с Велимиром Хлебниковым и Давидом Бурлюком, а также с многими художниками из «Мира искусства» и «Голубой розы».
В это же время шведские родственники зовут Бориса к себе в гости, надеясь, что ему понравится Швеция, и он там останется. В 1909 году Борис отправляется к шведской родне, но восторгов эта поездка у него не вызвала. Он там ощущал себя чужим, и ему хотелось домой, куда он вскоре и вернулся.
В 1910 году Григорьев принимает участие в оформлении 11-томного этнографического сборника, посвященного жизни и быту русского народа, который подготовил и издал купец Александр Бурцев, библиофил и коллекционер. С 1910 года молодой художник публиковал свои рисунки в «Сатириконе» (под псевдонимами Б.Г-р и Б.Козерог), с 1914 года — в «Новом Сатириконе». В 1912 году он создал эскизы иллюстраций к «Дубровскому» А.С.Пушкина и «Вешним водам» И.С.Тургенева, оформлял обложки для журнала «Новая жизнь». Григорьев также участвовал во 2-й и 3-й выставках Товарищества независимых (Санкт-Петербург, 1912, 1913). Не оставлял он и литературные увлечения: юношеские художественные и жизненные устремления им были описаны в романе «Юные лучи», который вышел в 1912 году под псевдонимом «Борис Гри».
В 1913 году Борис Дмитриевич был исключен из Петербургской академии: слишком новаторский подход вызвал возмущение профессоров-традиционалистов. Получив творческую свободу, Григорьев отправился в Париж на деньги отца. В столице Франции ему больше понравилось, чем в Швеции. Он даже прожил там несколько месяцев, обучаясь в академии Гранд-Шомьер и работая над конкурсной картиной на звание художника, а также над живописным и графическим циклом из парижской жизни «Intimité». Однако, затосковав по родине, вернулся в Россию, где его работы начали пользоваться спросом, особенно портреты.
В 1914 году в Россию пришла Первая мировая война, но фронт был далеко от Петрограда, и Григорьев ее особо не чувствовал. Для него это время было одним из самых счастливых периодов в жизни. Он — молодой, но уже известный художник, вхожий в артистическую богему Петрограда. В кабаре «Бродячая собака», а потом и в расписанном им, Яковлевым и Судейкиным «Приюте комедиантов» на темы К.Гоцци, Григорьев читает собственные стихи, у него появились поклонники его творчества, например, Корней Чуковский. Кроме того, он становится одним из учредителей петербургской студии Мейерхольда на Бородинской улице, где присутствовал почти на всех репетициях режиссера и где написал его портрет. В 1915 году у него родился сын Кирилл.
В 1917 году художник приступает к давно задуманному циклу «Расея», работа над которым растягивается на несколько лет (альбом, изданный в 1918 году в Петрограде, включает в себя живопись и графику, а также тексты историка литературы и пушкиниста П.Щеголева, художника Н.Радлова и самого Григорьева). На рисунках Бориса Дмитриевича появляются лица простых крестьян из российской глубинки, они были встречены зрителем с большим интересом: в стране уже бурлили революционные процессы, которые закончились ее крахом.
Революция быстро разрушила уютный мир художника — замерзающий, голодный Петроград, расстрелы, необузданная жестокость и абсурдность того нового, что пришло в русскую жизнь... Кроме всего прочего, у него был маленький ребенок, который нуждался в тепле и еде, а это стало редкостью. Григорьев старался как-то войти в новое время, чтобы выжить. Он вступил в профсоюз художников, занимался праздничным оформлением Петрограда осенью 1918 года, сотрудничал с большевистскими журналами и даже пытался преподавать... Но создавшаяся атмосфера и окружающая его жизнь не могли ему дать ни радости, ни покоя…
И в октябре 1919 года Григорьев решил бежать из большевистской России. Он посадил жену и сына в лодку в дачном пригороде Петрограда и налег на весла. Так семейству Григорьевых удалось доплыть до Финляндии и уйти в эмиграцию. Начались их эмигрантские скитания по миру: Берлин, Париж, Прага, Латинская Америка, США...
Поначалу Борис Дмитриевич сотрудничал как художник в журналах «Жизнь», «Русь» и «Русский эмигрант», в русских и немецких издательствах, оформил книги «Детский остров» Саши Черного (Данциг, 1921), «Анфиса Петровна» М.Е.Салтыкова-Щедрина (Мюнхен, 1923), «Первая любовь» И.С.Тургенева (Берлин, 1923), участвовал в берлинском Сецессионе (1919/1920; член Сецессиона) и в русском отделе ХII Международной биеннале в Венеции (1920), провел персональную выставку в галерее Neumann (Берлин, февраль 1920).
В начале 1920 года Григорьев отправился во Францию, где к тому времени сформировалась довольно большая русская диаспора. Весной этого же года семья поселилась в Париже на rue de Sablons (11-й округ). Новый художник-эмигрант, к счастью, оказался востребованным, его работы были замечены и стали пользоваться спросом у парижан. В эмиграции для Григорьева-живописца наступили времена расцвета, славы и достатка. За рубежом его называли истинно русским художником, показавшим новые грани русской культуры. Он стал модным на западе, имел множество заказов, его приглашали в художественные академии разных стран преподавать. Особенно ценили его талант художники Латинской Америки. Теперь уже состоятельный Григорьев даже смог построить себе виллу во Франции на берегу моря в 1927 году, назвав ее «Борисэлла» (Борис + Элла).
Жизнь вроде бы наладилась, но, как заноза, в сердце сидела тоска по родине. Здесь Григорьев впервые узнал цену ностальгии. Он общался по-дружески преимущественно с русскими людьми, занесенными, как и он на чужбину, и с теми, кто отправился на запад в командировки. Здесь родились знаменитые портреты Шаляпина, Горького, Есенина… Актеры МХТ Станиславского, находившиеся за границей в гастрольной поездке, приходили после спектаклей в студию Григорьева прямо в гриме, и он старался запечатлеть их в сценическом образе. В средине 1920-х годов художник много путешествовал по США и Латинской Америке, но Россию не забывал… И все последующие десять лет он жил иллюзиями, что вот-вот вернется на родину. Наверное, эти иллюзорные надежды послужили его новому творческому успеху, когда в Нью-Йорке Григорьев представил 54 иллюстрации к «Братьям Карамазовым» на выставке Общества библиофилов. Иллюстрации Григорьева поспособствовали тому, что «Братья Карамазовы» для американцев надолго превратились в самую главную русскую книгу...
С начала 1930-х годов Борис Дмитриевич занимался преподавательской работой в частной русской академии Т.Л.Сухотиной-Толстой в Париже, затем основал собственную школу на своей вилле, состоял в Союзе деятелей русского искусства во Франции (с 1933), жертвовал картины в пользу русских учащихся за границей, передал несколько работ в Русский культурно-исторический музей в Праге. В эти же годы художник вел активную выставочную деятельность. А период 1931–1932 годов для него был важен, прежде всего, в творческом отношении: закончена и выставлена в Праге большая, состоявшая из отдельных плоскостей, работа «Лики мира. 1920–1931», которой художник придавал программное значение, посвятив ее Лиге Наций (в 1932 году приобретена правительством Чехословакии). На ней были изображены лица и лики, маски и символы его мироощущения, апокалиптически мрачного.
Можно предположить, что одной из причин такого перелома в настроении художника стала встреча с выехавшим на Запад Евгением Замятиным, старым другом Григорьева. Первые месяцы во Франции семья Замятиных провела в парижской квартире художника, а затем лето 1932 года на его вилле «Борисэлла» около Ниццы. Возможно, из рассказов друга Григорьев узнал, что «политикой всякой правит бес», что сегодня не существует лыковой Расеи, как нет больше святой Руси Нестерова или сказочного царства Васнецова...
Последняя выставка Бориса Григорьева состоялась в 1938 году в Нью-Йорке. Находясь на вершине славы, художник скоропостижно скончался в возрасте 52 лет 8 февраля 1939 года. Ранее он перенес операцию по удалению опухоли. Похоронили его на католическом провинциальном кладбище городка Кань-сюр-Мер.
Семья художника осталась во Франции, супруга пережила Бориса Дмитриевича почти на 30 лет, а сын Кирилл умер в 2001 году. Коллекция работ Григорьева разошлась по частным собраниям.
Посмертное возвращение Бориса Дмитриевича Григорьева в Россию, так горячо и безответно им любимую, началось с 1989 года, когда в Пскове была организована его ретроспективная выставка как одного из значительных художников русского зарубежья.
Из писем Бориса Григорьева Евгению Замятину:
«Paris 22.5.922
<…> В Германии меня приняли за “своего”, здесь за “своего”, а в Америке за таинственного индейца, который хорошо скальпирует… А я — все тот же, русский и ничей. <…>
Pont-Aven, Villa Ker-Anna
24.V.924
Дорогие наши родные Замятины, Вы, наверное, решили, что я забыл Вас. Вот неправда-то! Я не могу забыть Россию, а Вы — Россия! Все мои чувства с нею, с Вами, и каждый из Вас, из тех русских, каких знавал лично, для меня сейчас — святое, а Вы — в особенности. То, что доходит к нам об Евгении Ивановиче, очень значительно, и мы привыкли уже считать его самым крупным русским писателем. Душа ему благодарна за такую мощь, гордость. Как прекрасно все подлинное, великое! Строки, что доходят до моего дома от Вас, хоть и мало относятся ко мне, но все же я подолгу задумываюсь над ними. Были у меня дни, когда весь принадлежал Вам, России. <…>
Pont-Saven. 23.VII.924
<…> Я весь Ваш, я русский и люблю только Россию, не будучи совершенно политиком. Впрочем, я разрешаю себе иметь на этот счет кой-какой вкус, хоть давно перестал глядеть на мир с какой-либо вкусовой точки и считаю всякий вкус отжившей мерой.
<…>
У меня одно желание обнять русскую женщину, припасть с мольбертом около русской деревни, искупаться в Черном море.
Верно ли говорю? — Сами судите, если еще можете, если Россия, страдаючи, не поняла наконец, что была — постольку Россия, поскольку живы еще ее художники! Пасынков не должно быть больше, как было прежде. Или мы сыновья, и нас надо приласкать или к чертовой матери — ее ли мать — старую ведьму.
И без нее обойдемся.
Вам, Евгений Замятин, Толстому виднее там. А я, кто пел Россию по всему миру, кто славил ее, не делая ни épater [эпатировать. — фр.], ни flatter [льстить. — фр.] — должен быть принят в ее объятия, когда сам распахиваю мою душу ее земле!
Америка — чепуха! Она лишь избавление от европейской духоты. Понятно это. Узнайте что-нибудь для меня с друзьями, и я отдам полсотни холстов России, а не Америке.
Крепко жму Вашу руку, целую по-русски трижды и Вас, и Людмилу Николаевну, и Толстого, и Щеголева, и всю Русь окаянную с Вами всегда. Ваш Борис Григорьев. Только пишите.
25.IX.1931 <Villa Borisella>
Дорогие Замятины, приезжайте же к нам как к себе домой, знайте, что мы душевно с Вами связаны, и ждем Вас с раскрытыми объятиями, а потом возьмите меня с собой на Родину (Замятин выезжал с советским паспортом на один год, поэтому в письмах не могло быть речи об эмиграции. Альбом рисунков Б.Григорьева он оставил Анне Ахматовой. — В.Терехина). Я ничего не люблю из того, что видел, ни с чем не согласен и ничему не научился, разве что — мизантропии!
Люблю я только все русское и мечтаю вернуться домой раз и навсегда — там и умирать буду.
Написал о Вас кой-кому в Париж, но все это трудно. Шовинизм и зависть к русским, их мощи и талантам…» [1].
См. публикации о Б.Д.Григорьеве в каталоге библиотеки ДРЗ.
Источники:
1. «Все тот же, русский и ничей…»: Письма Бориса Григорьева к Евгению Замятину / Вступление, публикация и комментарий В.Н.Терехиной // Знамя. 1998. № 8.
В.Р.Зубова