21 мая 2024 года — 65 лет назад членом Французской академии впервые в истории был избран наш соотечественник — писатель Анри Труайя (Лев Тарасов; 01.11.1911, Москва, Российская империя — 03.03.2007, Париж, Франция), получив кресло «бессмертного» за номером 28.
Приведем некоторые интересные факты из его автобиографии:
«Семья моего отца родом из Армавира, небольшого полуармянского-получеркесского городка на Северном Кавказе. С незапамятных времен армяне жили в горах в тесной дружбе с черкесскими племенами. У черкесов они переняли образ жизни, язык и одежду. <…>
Когда Россия начала завоевание Кавказа, перед черкесами-гаями остро встал вопрос совести: чью сторону им принять в войне завоевателей с горцами — своих друзей-мусульман против православного царя или православного царя против друзей-мусульман. Религия армян близка к русскому православию, и преданность Христу победила: черкесы-гаи восторженно встретили русских и перешли на их сторону. <…> В награду в 1839 году черкесы-гаи получили русское подданство и разрешение построить город с правом внутреннего самоуправления. Этим городом… обнесенным частоколом и окруженным рвом, и был Армавир. Мой предок обосновался здесь со своей семьей. Его звали Торос, и царские чиновники, русифицировав его имя, превратили его в Тарасова. <…>
Ребенком мой отец — его звали Аслан — лучше говорил по-черкесски, чем по-русски (впрочем, в доме все говорили по-черкесски). <…> Мой дед, человек суровый и дальновидный, послал своего девятилетнего сына в Москву… совершенствоваться в русском языке и постигать азы торговли. Когда десять лет спустя отец вышел из стен этого заведения (Московского коммерческого училища. — Примеч. В.З.), московский лоск надежно скрывал истинную натуру потомка черкесов-гаев. Он говорил по-русски почти без акцента и был готов возглавить семейное предприятие. Встреча в Екатеринодаре (теперь Краснодар) с молодой девушкой, белокурой красавицей Лидией Абессаломовой, решила его судьбу: любовь с первого взгляда, быстрая помолвка, сказочная свадьба в Армавире. <…>
Моя бабушка с материнской стороны, немка по происхождению, воспитывалась в Смольном институте и после замужества целиком посвятила себя мужу и детям. Мой дед с материнской стороны — армяно-грузинского происхождения. Он был врачом в Екатеринодаре… В его натуре замечательно соединялись врожденная веселость и высокое сознание профессионального долга, любовь к жизни и безграничная преданность своему делу. <…>
Моя мать томилась там от скуки и мечтала о блестящей жизни большого города. <…> К великой радости моей матери, ее заветное желание вскоре осуществилось: отец тайно подготовил открытие в Москве филиала торгового дома Тарасовых. Для отца и своей семьи он купил особняк в районе Арбата на углу переулков Медвежьего и Скатертного. В этом доме в Москве я и родился 1 ноября 1911 года. Мне дали имя Леон (по-русски Лев). Я был младшим из троих детей: сестра Ольга старше меня на девять лет, брат Александр — на четыре года» (Здесь и ниже: Труайя А. Моя столь длинная дорога. М., 2005).
В 1917 году шестилетним Лев выехал с родителями через Константинополь, Венецию во Францию. Поселились Тарасовы сначала в Париже, но потом переехали в Германию в Висбаден, где мальчик учился во французской школе. С 1921 года семья снова проживала в Париже, где Лев поступил в лицей. «В лицее, в окружении товарищей, говоря с ними на их языке, играя в их игры, я чувствовал себя французом. И все-таки, стоило мне хоть немного отвлечься, я ощущал между ними и собой неуловимую разницу. Место рождения наложило на меня отпечаток, и мое происхождение одновременно и стесняло, и одушевляло меня. Я-то стыдился не быть “как другие”, то этим гордился: мои товарищи не меняли страну, когда уходили из лицея и возвращались домой. Я же, придя домой, покидал Францию и переселялся в Россию. Полдня я жил в Париже, полдня в Москве. Долгое время я так и двигался вперед, хромая: одна нога на твердой французской земле, другая на русских облаках. За нашим семейным столом мы говорили по-русски, Париж, лицей, одноклассники оставались за стенами дома, удалялись и исчезали в пустоте. <…> Мои родители в Париже практически не общались с французами. Однако с годами они все меньше и меньше верили в возможность политических перемен в России. Я догадывался о глубине их разочарования и страдал, что не могу его разделить. Ибо по мере того, как гибли их мечты, мои мечты осуществлялись. Они, страдая от ностальгии, только и думали о том, как бы уехать, а я, увлеченный новыми французскими друзьями, только и думал о том, как бы остаться. Их счастье для меня обернулось бы несчастьем. <…> Изо дня в день через моих друзей, через книги, через сам воздух, которым я дышал, я впитывал культуру, воспринять и полюбить которую я с самого начала был расположен».
Анри Труайя признавался, что «в зависимости от расположения духа хотел быть то писателем, то художником, то актером». «Я очень тогда дружил с Володей Былининым, а его мать писала по-русски приключенческие романы. Воодушевленные ее примером, мы с Володей решили тоже писать романы, но по-французски. Наше единственное произведение приводило нас в восторг своим названием “Сын сатрапа” (знали ли мы в точности, кто такой сатрап?) и закончилось на первой же главе. Но семя было посеяно, и желание сочинять и рассказывать истории меня уже не оставляло. <…> …Мои родители справедливо полагали, что великих русских писателей я должен читать в оригинале. Я же тогда бегло говорил по-русски, а читал с трудом, так как специально всегда учил французский, а не русский язык. Поэтому было решено, что для практики я буду читать вслух в кругу семьи какую-нибудь русскую книгу. Выбор пал на “Войну и мир”. Роман этот стал для меня настоящим откровением, он ослепил и навсегда покорил меня. <…>
После “Войны и мира” я погрузился в поэзию Пушкина, приводившую меня в восторг строгой музыкой стиха, потом принялся за “Мертвые души” Гоголя, за романы Достоевского, рассказы Чехова».
Еще учась в лицее, Труайя написал свой первый рассказ «Тень». В 1933 году он получил французское гражданство. В 22 года стал служащим префектуры Сены (1935–1941). Первым его опубликованным романом был «Faux Jour» («Обманчивый свет»). «…Какое ни с чем не сравнимое упоение видеть свое имя “Лев Тарасов”, набранным типографским шрифтом и красующимся на титульном листе! К несчастью, пакет содержал еще и письмо издателя. Он писал, что не в моих интересах выпускать книгу под иностранной фамилией: прочитав на обложке “Лев Тарасов”, читатель примет ее за переводную. Настоятельно необходим псевдоним. <…> Сам того не сознавая, я стремился к тому, чтобы мое новое имя начиналось с буквы “Т”, как и прежнее, и у меня выходило: Тарао, Тарасо, Троа… Я остановился на Труайя. <…> Я бросился в телефонную кабину и, вызвав издателя, сообщил ему результаты моих изысканий. Поразмыслив минуту, он одобрил Труайя, но потребовал ради фонетического благозвучия изменить и имя. “Лев Труайя! Тяжело, глухо, — сказал он. — Совершенно не звучит”. По его мнению, мне нужно было имя с буквой “i” посередине, чтобы звучность была более четкой. В полной растерянности я назвал первое попавшееся: “Ну, тогда Анри”. Он согласился: “Анри Труайя! Неплохо. Ну что ж, пусть будет Анри Труайя”. С яростью в сердце я повесил трубку. Вот так телефонная будка стала местом моего второго рождения. Сначала я изменил национальность, затем — имя. Осталось ли еще хоть что-нибудь подлинное во мне? Мои родители, звавшие меня “Лев” со дня моего рождения, с большим трудом называли меня потом Анри. <…> Теперь я по документам — Анри Труайя, но Лев Тарасов по-прежнему живет во мне: сжавшись в комочек, он сладко спит в самых потаенных глубинах моей души».
Воинскую повинность Анри Труайя отбывал в 61-м конно-артиллерийском полку. С 1938 по 1949 год опубликовал более десяти книг, стал лауреатом премии Populistе, Гонкуровской премии и премии Французской академии за роман «L’Araigne» («Паук», 1938). В жизни русского зарубежья Труайя также принимал активное участие: в 1951 году входил в Комитет по организации чествования Б.К.Зайцева (по случаю 50-летия литературной деятельности), участвовал в передачах радио Paris-Inter (1952, 1960), посвященных И.С.Шмелеву, с 1950 года вместе с другими русскими писателями и деятелями культуры был избран в попечительский комитет Русского дома в Жуан-ле-Пен (департамент Приморские Альпы), печатался в журнале «Возрождение», оказывал материальную помощь Тургеневской библиотеке. В своих книгах он постоянно обращался к истории России, создал серию романизированных биографий русских писателей, среди которых Достоевский, Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов, Цветаева, Пастернак и так далее. Как же Труайя стал самым молодым членом Французской академии?
«Во Французской академии у меня были друзья. Они убеждали меня выдвинуть свою кандидатуру на кресло, освободившееся после смерти Клода Фаррера. Они считали мои шансы очень серьезными. Я не колебался. Сын эмигрантов, я не имел права отказываться от чести, которую мне предлагали самые крупные писатели приютившей меня страны. Тем более что среди них были те, кто поддерживал меня в начале моей литературной деятельности: Мориак, Моруа… Думал я также и о радости родителей, если я буду избран. Какое утешение для них за все горести изгнания! <…> Конкурента у меня не было. Это очень облегчало мою совесть, ибо всегда мучительно соперничать с другим писателем. Выборы состоялись 21 мая 1959 года и не принесли неожиданностей. Я был избран абсолютным большинством голосов при двух против. Я узнал об итогах голосования по телефону, и, повесив трубку, несколько мгновений чувствовал себя таким же растерянным из-за той легкости, с которой все произошло, как и в день присуждения мне Гонкуровской премии. Правда, на этот раз я был к событию более подготовлен.
Нашу квартиру наводнили друзья, знакомые, журналисты, фотографы. <…> Отец, скрывая радость, отвечал, как мог, на поздравления... Его русский акцент, выделявшийся в гуле французских голосов, весьма меня забавлял. Я читал на его лице удивление, нежность, гордость. Он явно думал об удаче, не доставшейся ему в этой стране и благосклонной к его сыну. Моя мать, уже очень больная, посреди всей этой суматохи спокойно сидела в кресле, стараясь высоко держать голову. Когда я наклонился к ней, чтобы ее поцеловать, она сказала мне: «Хорошо, мой мальчик. Но теперь нужно идти дальше». Присутствовали также и мои друзья: Мишель Моруа, Жан Давре, Клод Мориак, Жан Бассан, Анри и Соланж Пуадено. Все было, как в день присуждения мне Гонкуровской премии. Только двадцать один год минул. Меня фотографировали, теснили со всех сторон, осаждали вопросами. Кто-то заметил, что в сорок восемь лет я самый молодой из академиков. Это вернуло меня к реальности: мысленно я оставался в 1938 году. <…> Затем предстояло заняться костюмом и шпагой. Согласно традиции, шпагу новоизбранному преподносят его друзья. <…> В рисунке эфеса соединялось несколько символов: двуглавый орел вызывал в памяти мои книги о России, красные маки на черном фоне — первый том «Света праведных», миниатюрный земной шар — трилогию «Пока стоит земля», созревшие хлебные колосья — цикл «Сев и жатва», вырванные из земли корни — роман «Чужие на земле», был и паук, ткавший в углу паутину, и венок из веток оливы, охранявший наш дом в Провансе. <…> Я понимал, что Франция в моем лице спокойно и великодушно признавала и чтила всех изгнанников.
В соответствии с протоколом, вновь избранный академик должен быть представлен президенту Республики, который предварительно утверждает результаты выборов. В день, назначенный для аудиенции, я отправился к герцогу де Левис-Мирепуа, директору-исполнителю академии… <…> В Елисейский дворец мы пошли пешком (герцог жил совсем рядом). <…> Адъютант велел мне подождать в гостиной, пока генерал де Голль принимал герцога де Левис-Мирепуа… Потом настала моя очередь.
Генерал принял меня в просторном кабинете с белыми, отделанными золотом стенами. Три больших окна выходили в сад, где цвели каштаны. Очутившись перед этим легендарным человеком, я утратил всякое ощущение реальности. Впервые в жизни я видел его. Фотографии в газетах и журналах, кадры из кинофильмов не подготовили меня к потрясению. Он показался мне очень высоким и каким-то коническим: узкие плечи и выступающий живот. Чисто выбритое лицо, обвисшие веки. Он выглядел старым и одиноким, усталым и серьезным. Он читал некоторые мои книги и заговорил о них с симпатией. <…> Генерал задал мне немало вопросов. Проблемы людей труда, по-видимому, сильно волновали его. Мы говорили еще, помню, о новых формах работы на конвейере, которые тогда срочно вводились. Затем де Голль поднялся — это означало, что беседа закончена. <…>
…В Елисейском дворце состоялась торжественная церемония моего вступления в Академию. Я попросил Франсуа Мориака и Андре Моруа быть моими крестными отцами. <…> Когда в назначенный день я вошел в зал торжественного собрания в сопровождении Франсуа Мориака и Андре Моруа, я почувствовал, что ноги у меня подкашиваются. Выстроившиеся в ряд гвардейцы взяли на караул. Гремели барабаны. Это было величественно и мрачно. Я перестал понимать, куда меня ведут: к алтарю или на эшафот. Накрахмаленная манишка холодила грудь, жесткий воротник мундира резал шею, шпага ударяла по бедру. А передо мной в амфитеатре плотно, плечом к плечу, сидели зрители, словно пришедшие на бой гладиаторов. Едва я начал говорить, как ощутил, что раздваиваюсь: твердым голосом я читал мою благодарственную речь, а во мне все было страх, растерянность, растроганность. Мой отец сидел в первом ряду. Мать, совсем больная, не могла прийти. <…> Наконец — заключительная ее часть, аплодисменты, и я, чувствуя, что на лбу у меня выступил пот, а сердце совсем размякло, могу сесть. Поднялся маршал Жуэн и произнес хвалу новому академику. Я склонил голову под комплиментами. Маршал Франции говорил о моем прошлом эмигранта с прямотой и сердечностью, перевернувшими мне душу. Несомненно, подлинное величие Французской академии — в традиционном духе терпимости, независимости и гуманизма, объединяющем столь разные умы.
После заседания на набережной Конти мне пришлось у себя дома во время коктейля принимать поздравления и пожимать множество рук. Наконец ушел последний из приглашенных, и я... не переодеваясь, поспешил к родителям. Нужно было подробно рассказать обо всем матери. Она одобрительно кивала головой, слабая, счастливая, уже не вполне понимая значение события. Узнавала ли она своего сына в облаченном в зеленые одежды господине? На столе были приготовлены русские закуски — отпраздновать французскую награду».
Анри Труайя ушел из жизни в ночь со 2 на 3 марта 2007 года. Отпевание писателя состоялось 9 марта в Александро-Невском соборе в Париже. Похоронен на кладбище Монпарнас.
«Я забыл вам сказать, что все мы очень любим животных. Собаки и кошки всех видов и всех пород проходят одна за другой через наше существование. <…> Привязываешься к живому существу и заранее готовишь себе горести в будущем. И при этом нельзя жить, не отдавая тепло своей привязанности людям ли, животным ли, которые вас окружают».
Дочь Анри Труайя, Мишель, игравшая в 1957 году в Русском театре (дирекция Л.Лопато) в сценах из пьесы Л.Н.Толстого «Власть тьмы» Сашу в постановке В.М.Греч и П.А.Павлова, передала в 2009 году, после смерти отца, в Россию, в РГАЛИ, его рукописный архив и около 600 томов из его библиотеки.
См. публикации А.Труайя в каталоге библиотеки ДРЗ.
Источник:
Труайя А. Моя столь длинная дорога. М.: Эксмо, 2005.
В.Р.Зубова